1985 был отмечен для нашей страны знаковым явлением: 11 марта этого года Генеральным секретарем ЦК КПСС был избран Михаил Сергеевич Горбачев. Позднее этот факт станет восприниматься бывшими советскими гражданами, как начало конца великой страны, но тогда, в середине 1980 годов, никто ни о чем подобном не мог даже представить. Напротив, избрание нового «генсека» выглядело крайне позитивно: молодой (относительно), ладно говорящий (не по бумажке) и однозначно не готовый отправиться на тот свет вслед за своими предшественниками, Горбачев давал надежду на то, что он сможет решить стоящие перед государством проблемы. И Михаил Сергеевич, как могло показаться вначале, не обманул эти надежды. Придя к руководству страной, он начал активно действовать – что стоит только его эпическая борьба с пресловутым «зеленым змием», стоившая стране десятки миллиардов рублей убытков и чудовищного уничтожения винодельческой отрасли. Но не только. Еще до начала Антиалкогольной кампании, Горбачев решил сделать то, что от него, собственно и ждали – перейти к улучшению работы экономики. А именно – объявил программу, которую назвали «ускорением».Основой «ускорения» (это, кстати, не официальное название программы, а скорее лозунг, определяющий ее направленность) являлось повышение производительности труда в промышленности и выход ее на уровень лучших мировых образцов. Ради этого было необходимо провести комплексное перевооружение всего народного хозяйства, оснащение ее самым современным технологическим оборудованием – хотя бы в машиностроительной отрасли. Более того, поставлена была задача начать переход к тому, что в то время именовалось ГАП – «Гибкое автоматизированное производство». Т.е., производство, не просто имеющее высокую степень автоматизации, но способное к относительно быстрой перенастройке на новую продукцию – в противовес тогдашнему представлению об автоматических линиях, заточенных на выполнение однотипных операций.
Главной идеей ГАПа было использование уже известной и популярной к тому времени технологии – станков с ЧПУ (использовались в промышленности с 1960 годов), однако дополненных промышленными роботами (начало внедрения в СССР – 1970 годы). Впрочем, помимо этого предлагалась и более «сильная» инновация: обрабатывающие центры – станки с ЧПУ, оснащенные механизмом смены инструмента. Это позволяло в несколько раз увеличить гибкость технологического процесса и избавиться от главной проблемы автоматических линий – больших затрат на их перенастройку. В идеале развитие ГАПа могло привести практически к единичному изготовлению выпускаемых изделий – при издержках, близких к таковым для массового производства. Для СССР, большая часть предприятий которого было «заточено» на средне- и крупносерийный выпуск («настоящее» массовое производство было проблемой из-за ограниченного рынка сбыта) это значило кардинальное улучшение всех показателей. Увеличивающаяся же при этом сложность технологических процессов могла рассматриваться «не как баг, а как фича» - в СССР как раз с низкоквалифицированным и «дешевым» персоналом были проблемы, а число образованных и высококвалифицированных специалистов, напротив, постоянно возрастало.
Однако всем этим радужным надеждам сбыться не удалось. Пресловутая программа модернизации промышленности, являющаяся «ядром» того самого «ускорения» была фактически свернута через два года после начала. Уже в 1987 году было заявлено, что она не смогла решить поставленные перед ней задачи – и с этого времени начался уже полный и окончательный «закат» советского производства, закончившийся, в итоге, абсолютным господством «утилизаторской» стратегии. С конца 1980 задумываться о росте производительности труда через внедрение новых технологий стало не принято, теперь вместо этого все стали молиться на развитие рыночных отношений, вначале скромно и завуалированно, а затем и явно. И домолились! Впрочем, в рамках выбранной темы внимание стоит обратить на другое. А именно – на то, что указанная программа модернизации производства была объявлена неэффективной всего через два года после начала. Вдумайтесь только в этот срок - два года! На радикальную модернизацию промышленности огромной страны! По сути, на новую технологическую революцию, сравнимую по значимости если не с индустриализацией, как таковой, то с технологическим рывком 1950 годов.
* * *
Вот тут то мы и можем увидеть одну из самых серьезных проблем, вставших перед страной в 1980 годах (впрочем, на самом деле еще раньше) и приведших к ее гибели. А именно – к утрате возможности работать с «длинными стратегиями». Действительно, требовать от программы модернизации машиностроения радикального успеха в плане улучшения обеспечения граждан товарами (а именно отсутствие этого вменялось в вину программе) уже через два года после начала с точки зрения всей предшествующей советской истории выглядит полным нонсенсом. Ведь средние сроки ее исполнения, как минимум, соответствуют десятилетиям. Требуется развернуть производства оборудования нового класса, оснастить им множество предприятий, освоить тысячи новых техпроцессов и т.д. Причем, все эти затраты и временные интервалы – абсолютно просчитываемые и прогнозируемые. Т.е., к началу запуска программы модернизации все, включая самого Горбачева, должны были прекрасно понимать, что делают и когда стоит ждать результатов.
Но в итоге все оказалось по-другому. ГАП так и не стал нормой для СССР (по-моему, комплексное переоснащение новым оборудованием так нигде и не провели, а внедрение станков с ЧПУ проводилось непоследовательно и хаотично), затраченные на все это великолепие средства, в том числе вложенные в производство оборудования, вплоть до строительства предприятий, оказались выброшенными на ветер. Впрочем, это можно сказать абсолютно про все «затеи», характерные для позднесоветского периода. Даже такая вещь, как обретение Горбачевым «абсолютной власти» в СССР через превращение из «генсека» в президента, и та оказалась крайне «короткоиграющей»: на этом посту «первый и последний президент» провел всего год (с 1990 по 1991 года), после чего навечно отправился рекламировать пиццу и сумки…
Таков закономерный финал торжества «коротких стратегий», поставленных во главу всех решений руководства в стране, основанной на противоположной идеи. Именно «короткое» планирование, характерное для всех политических деятелей последнего этапа существования сверхдержавы, стало основанием для ее катастрофы. Впрочем, как легко можно понять, речь идет о «болезни», поразившей все общество с ног до головы. Постепенное «укорачивание» стратегий стало заметно еще с 1970 годов, но наступило оно, скорее всего, раньше. (Возможный маркер – отказ от «сталинского плана преобразования природы», который, несмотря на название, к Иосифу Виссарионовичу имеет крайне отдаленное отношение, а основывается, скорее, на работах русских и советских ученых, начиная с Докучаева. Этот план был, ИМХО, как раз и представляет собой вершину «длинных стратегий», поскольку рассчитан был на десятилетия, а результатом своим имел не много, ни мало, но изменение экологических и климатических условий на огромных территориях Евразии. И при всем этом даже та небольшая часть данного плана, которая была реализована, до сих пор оказывает благоприятное воздействие на климат и экологическое состояние окружающей местности.)
Так вот, уже к 1970 годам подобная «широта планирования» стала исчезать, все больше людей стало обращать внимание исключительно на «короткие» задачи, пуская еще и общественно-важные. Уже не только «проектирование экосистем» стало невозможным, но и банальное еще недавно создание крупных производственных комплексов стало заменяться созданием конкретных производств, без учета их системных связей. То же самое и в других сферах – к примеру, в организации жилищного строительства стали все чаще переходить от комплексной застройки, со всеми объектами соцкультбыта, не говоря уж о связи всего этого с производством, к «тупой» постройки максимального количества жилья. В итоге вначале от застройки «кварталами» и районами перешли к микрорайонам, а затем и те все больше стали превращаться исключительно в «жилые массивы», когда среди «чистого» (а вернее, грязного, из-за действия строительной техники) поля стоят дома, а все остальное, вроде детсадов и школ, а уж тем более, стадионов и клубов лишь обещается в будущем. Причем, как правило, так и было – через некоторое время все действительно устаканивалось, даже территорию облагораживали, но до этого времени люди проживали в условиях, когда устроить ребенка в детский сад, культурно провести досуг, банально купить продуктов и т.д. было довольно трудно. Это порождало особую «культуру» «депрессивных районов», которая сыграла свою роль в гибели страны – из-за того, что находящиеся «наверху» люди банально утеряли способность оценивать ситуацию в комплексе.
Впрочем, проблемы с построением нормально функционирующего городского хозяйства были едва ли не самыми незначительными в данное время. Похожая ситуация была практически во всем: вроде бы все сделано правильно и грамотно, но какая-то нелепая и незначительная деталь отсутствовала – и все летело прахом. В итоге, имея возможности, превышающие таковые в 1920-1950 годах на порядки, советское государство в свой поздний период оказалось удивительно неспособным к любым, сколь-либо значительным действиям. Любая попытка ввести что-то новое наталкивалась на упорное сопротивление, вызываемое стремлением большей части членов общества заниматься исключительно своими непосредственными делами. Особенно сильно это проявлялось у руководящих работников, для которых любая инновация оказывалась неприемлема, поскольку разрушала устоявшийся порядок.
* * *
Подобная особенность даже породила миф о некотором вырождении бюрократии по сравнению с «прежним» (сталинским?) временем, что, разумеется, неверно. И отдельно взятый представитель управленческого аппарата, и сама его организация в позднесоветское время была если не лучше, то, по крайней мере, не хуже той, что существовала до того. По крайней мере, уровень образования позднесоветских «аппаратчиков» превышал таковой у «раннесоветских». Но вот уровень стратегического мышления был намного ниже – что кажется странным, ведь чем образованнее человек, тем более длинные стратегии он может применять. Но на самом деле ничего странного тут нет. Дело в том, что в сложных системах вполне возможна меньшая эффективность при более совершенных элементах – при определенных особенностях структуры. К примеру, тогда, когда в ней возникают различные «паразитные» явления, на борьбу с которыми уходит основная часть энергии.
О подобных паразитных явлениях, а точнее – о социальных паразитах – говорилось в предыдущей теме, поэтому подробно рассматривать тут их не будем. Можно отметить только, что широкое распространение паразитических тенденций по мере роста устойчивости советского общества было неизбежным, особенно на фоне непонимания данной проблемы и практически отсутствия борьбы с ней. Особенно важно тут то, что «основной удар» наносился паразитами вовсе на своим «паразитизмом» - т.е., желанием получать больше благ на халяву. Как раз подобное было для советской экономики не страшно – ее мощность была достаточно велика для того, чтобы компенсировать подобный недостаток. Основная проблема была в другом – а именно, паразитизм, как таковой, убийственно действовал на упомянутые выше «длинные стратегии». Это было намного серьезнее, нежели прямые убытки от явления, включая пресловутый «блат», коррупцию и даже организованную преступность вместе взятые. Дело в том, что особенностью социальных паразитов является то, что даже при небольшом количестве их воздействие на структуру общества довольно велико. Причина – то, что данный субъект практически не тратит сил на реализацию общественно-значимых целей (именно потому он и паразит), а значит – имеет огромный резерв по воздействию на окружающих.
Именно поэтому и произошла полная победа «коротких стратегий» в советской обществе. На самом деле, конечно, короткие стратегии не являются отличительной прерогативой паразитов, этому греху могут быть подвержены и вполне общественно-ориентированные граждане. Однако лишь для первых «короткие стратегии» являются единственно-возможными, представить социального паразита, мыслящего (хотя бы) десятилетиями, невозможно (даже если он «забирается» на самый верх, как наши «утилизаторы»). Поэтому там, где данные «социальные роли» начинают даже не преобладать, а хотя бы чуть выходить за рамки статистического допущения, «длинные стратегии» неминуемо исчезают. Тут все очень просто – пока кто-то реализует что-то длительное, паразиты начинают кампанию на «увод» у него доступных ресурсов. Просто потому, что у «длинностратегийщика», как правило, нет свободного времени и сил на «подковерную возню». Он увлечен сложной системой взаимоотношений, необходимой для реализации своего проекта, его «коммуникационные ресурсы», как правило, перегружены – а значит, намного больше вероятность, что подобный человек быстро не заметит «подкопа». А когда заметит – станет уже поздно.
Поэтому паразиты, как правило, довольно быстро приводят к вымыванию из общества самой идеи «длинной стратегии», к тому, что и «честные граждане» вынужденно обращаются исключительно к «коротким» вариантам. К тому самому «честному выполнению своей работы» с минимальным выходом за ее пределы. Потому, что каждое превышение затрат на работу означает уменьшение ресурсов на борьбу с паразитами. Особенно серьезно это проявляется как раз в «аппарате», где уровень конкуренции высок, а преимущество «чистого паразита» значительно. Поэтому, чем дальше, тем больше самый, что ни на есть прогрессивный аппарат переходит исключительно в «короткостратегичный» режим. Что и произошло, в конце-концов, в СССР.
* * *
И что впоследствии его и убило. Горбачев был, в конце-концов, всего лишь одним из огромного числа «профессиональных управленцев», всю свою жизнь посвящавших исключительно вопросам «партийной жизни» и старавшихся не высовываться за пределы аппаратной борьбы. Нет, конечно, он был одним из наиболее «эффективных» в данном плане – но всего лишь «одним из». Поэтому, когда говорят, что все проблемы СССР получил с приходом Горбачева, то этим лишь вводят в заблуждение. Однако, как «лучший из худших», Михаил Сергеевич может рассматриваться, как практически лабораторный пример «короткостратегийщика». Причем, возможно, и довольно честного. По крайней мере, «размена советской власти на собственность» он не совершил, и скорее всего, до последнего надеялся сохранить Союз хоть в каком-то виде. Однако это лишь еще точнее подчеркивает особенность его деятельности, выступая прекрасным примером «ошибки, которая хуже, чем преступление».
Отличительной чертой горбачевской политики была именно абсолютная ее неудачливость. В Китае бы сказали, что он утратил «мандат Неба» - настолько неизменными в своем неуспехе выглядели результаты деятельности власти в тот период. Любые попытки что-либо делать – от борьбы с алкоголизмом до стремления к мирным соглашениям с Западом, от пресловутой «конверсии» до «аренды», от «ускорения» до «продовольственной программы» заканчивались закономерным фиаско. Что поделаешь – следствие окончательно победы «коротких стратегий», причем на том этапе, когда стране требовались именно «длинностратегийные» решения. Ситуация с «ускорением» повторялась постоянно: приняв ту или иную программу, власть обнаруживала, что не дает автоматического разрешения всех проблем – и в результате все забрасывалось, несмотря на вложенные средства. Ради новой «панацеи». Но думать иначе «ветеран аппаратных битв» не мог – в его мире был только один закон: «зазеваешься – съедят». Неизменный закон конкуренции. Кстати, с этой «аппаратной» точки зрения Горбачев может рассматриваться, как победитель: ведь его не съели, не сняли с поста, как Хрущева. А то, что страна развалилась, так это в подобном «мире» не рассматривается, как неудача – так же, как шахматист не рассматривает угрозу землетрясения для своей партии.
После же этого наступила эпоха торжества утилизаторства и господства не просто коротких, а сверхкоротких стратегий. Украл, выпил… ну и отправился, куда-нибудь: кто реально в тюрьму, кто на
кладбище, кто – в бомжи. А кому подфартило, мог и в генеральные директора – губернаторы-министры вылезти, и олигархом стать. Правда, с теми же сверхкороткими стратегиями – поскольку, в данных условиях сколь-либо «длинные» проекты реализовывать невозможно. Ну, и соответственно, для страны, вернее, для того, что от нее осталось, это оборачивалось тем, что любая деятельность, кроме «утилизационной», становилась невозможной. Ну какой смысл строить завод, если можно за те же деньги купить губернатора, депутата, а то и, и он тебе этих заводов пачками принесет. Правда, если ранее конкуренты не завалят – поскольку, как можно понять, на подобную халяву желающие всегда найдутся.
Какой же можно сделать вывод из всего этого? А такой, что для восстановления нашей страны нам, прежде всего, следует перейти к максимальному удлинению стратегий, к выходу из «короткостратегийного тупика». Правда, в отличие от середины 1980 годов, когда подобный вариант еще можно было предположить, пусть и с низкой степенью вероятности (ну, запустили бы ГАП, развернули бы компьютеризацию школ, как планировалось, а в самом лучшем, хотя и самом маловероятном случае, начали бы строить какую-нибудь версию ОГАС), то для нынешнего времени предположить подобный переход практически невозможно. Слишком сильно завязано все на «короткие» варианты. Кстати, именно поэтому любые «длинные» прогнозы нашего правительства, экономические и неэкономические, можно смело выкидывать в урну – поскольку для современной ситуации «в верхах» они ничего не значат. Максимально допустимый уровень планирования – год. Даже «выборный цикл» (4 года), как правило, не прогнозируем. Впрочем, это уже другая тема.
Тут же можно сказать только то, что рано или поздно, но переходить от нынешнего состояния к более «длинному» придется. Вопрос только в одном - как? Поскольку, если не реализуется «лучший» вариант данного перехода (с сохранением сложной индустриальной структуры), придется смириться с «худшим» - т.е. с откатом к традиционному обществу. Но в любом случае сохранение мира, основанного на «коротких» и «сверхкоротких» стратегиях, невозможно.