Потому, что все производимое сверх меры тотчас же изымалось у него господами, которые чем дальше, тем эффективнее овладевали приемами для этого процесса. В итоге, как уже не раз говорилось, уровень жизни простолюдина периода европейского Средневековья оказывался ниже, нежели уровень члена развитого неолитического общества, вроде Чатал-Гуюка или Мохеджо-Даро. Свободного человека – о рабах, понятное дело, лучше не заикаться: их жизнь даже в период «патриархального рабства» не сравнима с жизнью в свободном племени, а рабство «индустриальное» по приносимым страданиям вообще вряд ли с чем может сравниться. Но даже «свободный» гражданин того же Великого Рима или свободный крестьянин средневековой Европы жил хуже, нежели упомянутый выше обитатель древних развитых общин. Собственно, по такому важнейшему показателю, как средняя продолжительность жизни (для Чатал-Гуюка составлявшей порядка 33 лет), в той же Европе «паритет» был достигнут лишь к XVIII веку. Впрочем, по сравнению со средней продолжительностью жизни в Древнем Риме, составлявшей 25-28 лет, это уже был значительный прогресс. (И разумеется, это для основной массы населения. Впрочем, если учесть «военный фактор», то и для аристократов ситуация была не намного лучше.)
Т.е., тысячи лет классового расслоения прошли бесследно – точнее, ухудшили ситуацию. Питание стало хуже, работы – несмотря на прогресс в технологиях – больше, а развитие международной торговли подарило еще и такую «радость», как массовые эпидемии. В итоге во время развития философии Просвещения в совокупности с матанализом, спустя века после написания росписи Сикстинской Капеллы и написания «Гамлета», после того, как была открыта Америка и установлен закон Всемирного тяготения, после постройки собора Святого Петра и через тысячи лет после создания египетских пирамид, после Александра Великого, Платона, Цезаря, Будды, Христа, Конфуция, Шекспира, Ньютона и тысяч иных великих мыслителей, политиков, полководцев и художников представитель большинства населения жил хуже и меньше, нежели его далекий предок из свободных общин-коммун позднего неолита.
* * *
Так почему же тогда именно классовые общества оказались победителями в вековой борьбе? Разумеется, существует банальный ответ: потому, что они смогли построить такую систему, при которой можно было получить эту победу. Т.е., создать армии, способные легко сокрушить любую общину. Но на самом деле, ситуация еще интереснее – и гораздо менее очевидна. Дело в том, что раннеклассовые общества не особенно отличались в военном плане от обществ общинных – те же условные «мужики с копьями». Мечи, доспехи, тактика, стратегия – все это пришло со временем. И вот тут мы выходим на ключевой момент. Он состоит в слове «пришло». На самом деле, отличительной особенностью классовых обществ, в том числе и на ранних стадиях развития, состояло в возможности намного более легкого принятия новых решений – технологических или социальных – нежели в обществах общинных.
Да, обратной стороной относительной сытости последних служил крайне низкий уровень прогресса. Дело в том, что для общины любое решение –как социальное, так и технологическое – может приниматься лишь при «всенародном одобрении». Разумеется, под подобным принимается не явная форма – скажем, тот же референдум – а достаточно сложная процедура «встраивания» этого решения в общественное сознание. Разбирать данный процесс, впрочем, тут нет смысла, достаточно сказать, что единственно доступной формой изменения технологий становится изменение мифологической системы, на основании которой и происходит передача знаний и умений. И разумеется, процесс этот очень длительный и тяжелый, причем почти единственной формой поиска инноваций становится тут случайный отбор. В итоге технологии сохраняются в неизменной форме веками, причем, даже тогда, когда они перестают соответствовать реальности. Собственно, именно поэтому существование «мощных» первобытнообщинных социумов – достаточно редкое явление, возможное лишь в достаточно стабильных и биологически продуктивных местностях (ценозах). Именно в подобных условиях и существовали «развитые неолитические культуры», вроде Чатал-Гуюка, способные обеспечить высокий уровень жизни своим членам. Во всех остальных местах ситуация была не столь радужная, «мощность» социумов была низка, и любое колебание природных условий отрицательно отражалось на жизни людей – если не становилось фатальным. Собственно, единственно возможной формой выживания в данном случае становилось кочевье – с тем же очевидным ограничением «мощности» и сложности общества.
Впрочем, даже находясь в самых лучших местах, развитые первобытные культуры все равно рано или поздно оказывались под ударом. Как известно, «в длинных циклах» геоклиматические условия способны меняться так, что высоко биологически продуктивные ценозы становятся малопродуктивными (смотри историю Сахары). Поэтому неудивительно, что и Чатал-Гуюк, и Мохеджо-Даро в конечном итоге погибли от относительно резкого изменения природных условий. А «дать боковые побеги», перенести свои нормы и структуры на иную почву путем колонизации они не могли – по тем же причинам. А значит, после неизбежной гибели другие общества должны были начинать свое движение заново. Достаточно сравнить это с необычайной гибкостью классовых обществ даже «начального уровня», могущих заимствовать у соседей и обычаи, и технологии, а так же навязывать их другим, чтобы понять, что в столкновении классовых и доклассовых социумов у последних просто не было шанса. Да, классовые общества не только ничего не давали своим «рядовым членам», но даже отнимали у них блага. (Да и с элитой тут не все так однозначно, если учесть тот факт, что элита первоначально была объединена с армией.) Но как системы они оказывались на порядки эффективнее, позволив обойти затратнейший механизм всеобщего принятия решений, заменив его на намного более простой способ насильственного внедрения их правящими классами. (А уж принять решение гораздо менее объемным числом аристократов намного проще.)
* * *
Исходя из вышесказанного, становится понятным, почему же потерпели неудачу все ранее предпринимавшиеся попытки создания лишенного классового разделения общества. Дело в том, что как только происходил переход от создания идей равенства к построению реального общества, как возникал вопрос о том, как в данном случае следует принимать решения и как стоит организовывать жизнь в соответствии с имеющимися условиями. На самом деле, решение тут было одно: или данная идея претворяется в жизнь в классовом обществе (т.е., становится идеологией классового общества) – и тогда она завоевывает мир, правда, лишаясь при этом своей сути. Так случилось с христианством или буддизмом. Или данная идея так и остается уделом маргиналов, существуя ограниченное время среди ограниченного числа сторонников. И даже если ей и удается захватить множество умов, то все равно, стать определяющей общественное развитие ей не удастся. Именно это произошло, например, с анабаптизмом и множеством иных христианских эгалитарных сект, направленных на возвращение в «апостольские времена».
Т.е., все попытки построить справедливое общество, основываясь на достаточно очевидных идеях «братства людей» оказывались неудачными. Более того, даже более «слабые» концепции ограничения самовластия хозяев теми или иными нравственными правилами, заставившие бы их хоть часть своих действий определять интересами «низших», оказывались неприменимыми. При этом, скажем, то же стремления к удовольствиям ограничить удавалось – можно привести пример тех же пуритан или основанных на их идеях протестантских течениях. (На этом фоне все «биологические» концепции потребления выглядят смешно.) Но вот обрести «человеколюбие», выходящее за рамки банальной благотворительности – скажем, ослабить эксплуатацию своих рабочих – оказывалось невозможно. Причина банальна – любого «доброго» хозяина, не важно, феодала или капиталиста, всегда «уделывал» хозяин «злой», тот, кто выжимал из своих крестьян или рабочих все соки, и за этот счет увеличивал свое могущества. Собственно, можно сказать, что в конкурентной гонке тон задавал именно самый «злой», самый бесчеловечный и жестокий эксплуататор – и все остальные должны были более-менее соответствовать ему. Да, они в конечном итоге могли жертвовать свои состояния «на бедных» - но снизить эксплуатацию было невозможно.
Поэтому – возвращаясь к начатому – можно сказать, что вопрос о построении общества, которое давало бы подавляющему большинству своих членов возможность благоприятной жизни, основывается на решении одной проблемы. А именно – на вопросе максимально легкого «принятия» социумом инноваций, позволяющих реагировать на изменение внешних условий. Впрочем, еще точнее сказать, что основной вопрос состоит в том, насколько точно и эффективно данное общество будет реагировать на эти условия, в том числе и путем воспроизводимости на новых местах (колонизации). Именно его не могли решить столь прекрасные в остальном неолитические развитые общества, вроде Чатал-Гуюка – и именно поэтому этот первоначальный рай в конечном итоге проиграл аду теократических рабовладельческих тираний. И далее – всюду и везде классовые системы, несмотря на порой чудовищную эксплуатацию большей части своих членов, выходили победителями.
* * *
Но можно ли тогда решить данную проблему? Или нам предстоит вечно выступать игрушкой в бесконечных элитарных играх, уносящих наши деньги, наше время и наши жизни? Вопрос этот, конечно, непростой, однако ответ на него есть – разумеется, можно. Ведь если все проблемы состоят в том, что общественное сознание неохотно «принимает» новации, то необходимо его модифицировать таким образом, чтобы оно делало это охотно. Иначе говоря, чтобы люди воспринимали грядущие изменения ни как посягательство на вековые истины – что, собственно, было в период «высокого неолита», и что, по сути, сохранилось в период классовых обществ (когда единственным действенным способом стало или насильственное их внедрение, или «замена» прежнего «косного» сообщества новым). Понятно, что на подобную роль не годится мифология, практически все время человеческой истории игравшая роль баз для общественного сознания (даже технологические практики «нанизывались» на систему мифов). В том числе, и развитая до предельной формы – до мировых религий (тут речь идет именно о мифологии, а не о мифах).
Конечно, разумным образом было бы предположить в качестве основы новой системы общественного сознания науку. На самом деле, это первое, что приходит на ум – и поэтому именно в этом направлении и шел поиск начиная с того момента, когда первые предположения о связи между общественным сознанием и социальной справедливостью стали проявляться. (Еще неявно, разумеется.) Именно положить «науку» в самом широком смысле в основу будущего общества предложили Просветители, и с тех пор данная идея стала периодически проявляться в среде социальных мыслителей. Правда, уже со времен Просвещения стало понятно, что данная концепция имеет и массу проблем, причем порой весьма серьезных. К последней, например, относится изначальная «разрывность» самого научного поля, во времена Вольтера и энциклопедистов, как не смешно это звучит, бывшая на несколько порядков меньше современной, но уже не дающей «научному знанию» стать основанием для общего культурного поля. Так же стоит отметить колоссальную изменчивость научного знания, в результате которой каждая парадигма неизменно сменяется новой. Это, опять же, было известно уже в XVIII веке, и так же гарантированно ломало весь просветительский пафос. Ну, и конечно, надо указать на огромный объем указанного знания даже в рамках того времени, малопригодный для усвоения каждым индивидуумом.
Именно поэтому «просветительский энтузиазм», в идеале должный сделать все людей «добрыми гражданами» и ликвидировать необходимость насилия в привычной форме, очень быстро сошел на нет – и уже в XIX мало кем принимался во внимание. Более того, период революционной активности масс в совокупности с результатом этой активности (кто сказал – бонапартизм), казалось бы, показал, что прекраснодушные мечтания прошлого о «просветительском» преодолении проблем классового общества имеют столько же шансов на исполнение, сколько имели и упомянутые выше «нравственные» модели (представленные великими религиями). Именно поэтому в том же столетии вновь становятся популярными идеи «изначального» неравенства, являющегося неустранимым для нашего бытия. (Только вместо привычного религиозного аргумента сюда добавляется еще и научный, «биологический», социал-дарвинистский.)
Казалось бы, этот путь оказался полностью тупиковым. Однако не все так просто. Да, наука в «привычном понимании» в качестве основы для формирования общего «культурного поля» оказалась еще менее пригодной, нежели мифология. Хотя даже до сих пор периодически встречаются предложения этой мысли («науки, в качестве общества»), как чего-то нового, способного решить текущие проблемы. Это может выглядеть несколько странным – неужели люди, принимающие эти идеи, вообще не слышали ни о Просвещении, ни о его финале. Однако на том фоне, что, к примеру, еще большее число людей являются сторонниками еще более древнего, и еще более дискредитированного «нравственного» или религиозного пути, такой образ мысли не является удивительным. Что поделаешь – как уже не раз говорилось, беды, несомые людям со стороны «классического» классового общества с его самовластием «сильных» настолько велики, что любой шанс «выскочить» из данной системы воспринимается, как подарок судьбы. Даже если до этого все подобные попытки оказывались провальными.
* * *
Однако если «прямое» построение «научного общества» оказалось такой же утопией, как, скажем, построение «общества христианского» (в смысле, основанного на христианских ценностях, а не использующее данную религию для легитимации классового устройства), то это не значило, что стоит прекращать поиски пути для выхода из того «колеса страданий», которым является классовый мир. Ведь очевидно, что мир с «КПД», находящимся где-то около нуля, в котором подавляющая часть создаваемых ценностей служит исключительно конкурентной борьбе за «место у кормушки», и уничтожается в этой борьбе практически полностью, не может рассматриваться, как единственно возможный вариант. На самом деле, тот путь, на который натолкнуло человечество идея о науке и знании, как о фундаменте будущего справедливого общества (или, по крайней мере, общества, не имеющего столь людоедских свойств, как классовое), в реальности все-таки вел к вожделенной цели. Но, в совершенно неожиданном направлении – по крайней мере, не в таком очевидном, как это было с «просвещением». Но об этом будет сказано чуть позже…
