Вся жизнь твоя — в едином крике:
— На дедов — за сынов!
Нет, Государь Распровеликий,
Распорядитель снов,
Не на своих сынов работал, —
Беса́м на торжество! —
Царь-Плотник, не стирая пота
С обличья своего.
Не ты б — всё по сугробам санки
Тащил бы мужичок.
Не гнил бы там на полустанке
Последний твой внучок[1].
Не ладил бы, лба не подъемля,
Ребячьих кораблёв —
Вся Русь твоя святая в землю
Не шла бы без гробов.
Ты под котел кипящий этот —
Сам подложил углей!
Родоначальник — ты — Советов,
Ревнитель Ассамблей!
Родоначальник — ты — развалин,
Тобой — скиты горят!
Твоею же рукой провален
Твой баснословный град…
Соль высолил, измылил мыльце —
Ты, Государь-кустарь!
Державного однофамильца
Кровь на тебе, бунтарь!
Но нет! Конец твоим затеям!
У брата есть — сестра…
— На Интернацьонал — за терем!
За Софью — на Петра!
— На дедов — за сынов!
Нет, Государь Распровеликий,
Распорядитель снов,
Не на своих сынов работал, —
Беса́м на торжество! —
Царь-Плотник, не стирая пота
С обличья своего.
Не ты б — всё по сугробам санки
Тащил бы мужичок.
Не гнил бы там на полустанке
Последний твой внучок[1].
Не ладил бы, лба не подъемля,
Ребячьих кораблёв —
Вся Русь твоя святая в землю
Не шла бы без гробов.
Ты под котел кипящий этот —
Сам подложил углей!
Родоначальник — ты — Советов,
Ревнитель Ассамблей!
Родоначальник — ты — развалин,
Тобой — скиты горят!
Твоею же рукой провален
Твой баснословный град…
Соль высолил, измылил мыльце —
Ты, Государь-кустарь!
Державного однофамильца
Кровь на тебе, бунтарь!
Но нет! Конец твоим затеям!
У брата есть — сестра…
— На Интернацьонал — за терем!
За Софью — на Петра!
Стихотворение, как можно понять, знаковое – поскольку позволяет увидеть «внутреннюю часть» раскола, поразившего российское общества в начале XX века. Как говориться, что у общества на уме – то у поэта на языке. Этот-то и ценно. Ведь мысль прямо связать Царя и Революцию – и не в том плане, что Революция отрицает Царя – кажется довольно странной. Скорее можно было бы говорить о том, что случившийся перелом ведет к ликвидации именно созданной Петром Алексеевичем модели государственности, к демонтажу сословной абсолютистской монархии, существовавшей с начала XVIII века. Причем, даже в таких деталях, как восстановление Патриаршества – что прямо противоречило сложившимся за двести лет отношениям в Церкви.
* * *
И, тем не менее, Цветаева в этом стихотворении оказывается абсолютно правой. Дело в том, что, вопреки обыденному представлению, петровские реформы вели к Революции хотя бы тем, что порождали именно тот самый образованный слой (интеллигенцию), который, в конечном итоге, и «выносил» революционные идеи в стране. Впрочем, Петр создал не только интеллигентов – на нем же лежит «вина» в развитии русской промышленности, в свою очередь породившей пролетариат. Но эта «прямая связь» реформ и пролетарской Революции представляет собой только верхнюю часть проблемы. Гораздо важнее то, что скрыто в «глубинах» петровских преобразований – точнее, тех изменений российского общества, которые актуализировались во время жизни указанного правителя. (Хотя, в большинстве своем, основывались вовсе не на его воле и желании – а на более фундаментальных процессах, протекающих в обществе.)
Речь идет о том, что именно в указанный период российское общество – под угрозой усиливающегося давления Запада – сделала важнейший исторический выбор. А именно – выбрала движение к эффективному общественному устройству. Замечу, не к более справедливому, сытому или гармоничному типу– как раз с этим у послепетровской России были реальные проблемы – а именно к эффективному, позволяющему более полно использовать имеющиеся ресурсы. Итогом указанного выбора стало не просто сохранение страны – но создание в ней «псевдоевропейской государственной структуры», позволившей на равных с великими державами участвовать в мировой политике. И не только. Петровские реформы в конечном итоге породили великую русскую культуру – науку, искусство, в том числе, и литературу, как таковую. Если бы не они, то вряд ли можно было говорить о России, как о мировом культурном явлении. (Как известно, государства, до конца сохранявшие свою «самобытность», в том числе такие великие, как Индия и Китай , не создали чего-либо, равное Чайковскому, Достоевскому или Серову.)
Да и сама Марина Цветаева, как легко догадаться, есть порождение той же силы. Представить, чтобы в допетровской России женщина могла стать поэтом, писать стихи и получать за это деньги, не возможно. Получается, что отрицая Петра, она отрицает и саму себя, свою свободу и свое творчество. Это самоотрицание может показаться абсурдом, однако на самом деле оно представляет достаточно интересный феномен, широко присущий тому социальному кругу, в который входила поэтесса. Этот круг можно назвать «Белым лагерем», поскольку он шире Белого Движения, как такового – и представляет собой людей, выступающих против «ценностей большевизма», пусть даже не решающихся выйти на открытую борьбу с ним. Так вот, именно для них можно увидеть потрясающую страсть к самоотрицанию – порой доходящую до самоуничтожения, начиная со знаменитых «психических атак» и заканчивая разного рода заговорами, которые участники «белого лагеря» устраивали против Советской власти. Эти заговоры – как недавно приводимый пример с ПБО, в котором участвовал другой великий поэт, Николай Гумилев – были удивительно плохо организованы и проваливались в большинстве своем именно от этого, но подобный факт не отпугивал потенциальных участников. (И похоже, единственной причиной прекращения подобных действий стало банально «исчерпание» «белого лагеря».)
* * *
Подобное поразительное самоотрицание требует особого рассмотрения. Его причина, как можно догадаться, лежит в особенности устройства российского общества, основанного на приведенном выше принципе решения проблем любыми средствами. На самом деле, подобная стратегия позволяла выживать стране, однако при всем этом неизбежно несла в себе семена будущего конфликта. А именно – создавая относительно сложные общественные подсистемы (вроде науки, культуры, армии и т.д.), российское общество при всем этом неизбежно требовало и их будущего уничтожения. Ведь очевидно, что чем сложнее структура, тем более она склонна к гомеостазу – и тем меньше для не возможности изменяться за пределами некоторого диапазона. Возникновение же новых структур более совершенного типа в бедном ресурсами социуме так же затруднено. Поэтому очень часто для того, чтобы новое возникло, старое должно быть уничтожено. Именно этим послепетровская Россия сильно отличается от «похожих» европейских стран: там, в условии избытка, всегда есть возможность плавного перехода от одного «уровня» к «другому». Тогда как у нас очень часто требуется разрушение до основания.
Причем, разрушение того, что еще недавно было основой успеха. Такова, например, ситуация с помещичьими хозяйствами, которые возникли еще до Петра, и играли основную роль в обеспечении «служилого сословия». До определенного времени указанный механизм более-менее работал – хотя со времен «Жалованной грамоты» Екатерины эта работа стала не сказать, чтобы эффективной. Но уже в начале XIX века окно возможностей для помещичьего землевладения закрылось – «служилых» стало нужно столько, что никаких поместий не хватит. В это время основным механизмом поддержки последних стало жалованье. А превратить поместья в капиталистические фермы – т.е., осуществить пресловутый «прусский путь» - в имеющейся ситуации оказалось невозможно. (Почему – надо говорить отдельно.) Итогом всего этого стала настоящая деградация сельского хозяйства, переломить которую не удалось даже с освобождением крестьян. Поэтому до самой Революции эта базовая отрасль экономики страны пребывала в самом жалком состоянии, вывести из которого его не могли никакие реформы. И только полное изменение системы, связанное с коллективизацией, смогло вывести страну из указанной «аграрной ямы».
Такова цена сделанного в свое время выигрыша. Впрочем, если бы этого выигрыша не было – т.е., если бы дворяне XVIII века не стали бы основой для новой европейской государственной и военной системы - то говорить к началу XX века о каких-либо проблемах России было бы невозможно. По причине отсутствия таковой. (Ну, может быть, была бы какая-то Московия, лежащая в глуши лесов и болот, и интересная окружающим не более, чем Монголия.) Таким образом, можно сказать, что страдание огромного числа людей – начиная с крепостных крестьян и заканчивая дворянами в Революцию – была платой за выживание страны. Да, и по сути, за их собственное выживание. Ну, и конечно – это все не отменяет того, что лучше бы этих страданий не было. Но о том, что надо делать для этого, надо говорить отдельно. Тут же стоит отметить только то, что указанный «альтернативный» способ развития – способ перестройки системы до того, как возникла причина этой перестройки, способ «диалектического развития» – являлся отличительным признаком российской истории 1920-1960 годов.
* * *
Впрочем, пока мы рассматриваем более раннюю эпоху, когда указанное противоречие не только не разрешалось – но напротив, усиливалось со временем. Ведь, как было уже сказано, создавая все более совершенные структуры, общество неизбежно ставило вопрос об их разрушении. Как помещичья усадьбы в какой-то момент превратилась из преимущества в недостаток, высасывая всю энергию из деревни и не давая ей шансов на капитализацию, так и высокая российская культура с определенного момента оказалась на «темной стороне силы». Я не оговорился –то, что всегда и везде рассматривается, как преимущество страны, как ее величайшее достижение, при достижении определенного уровня стало ее недостатком. Этот самый «темный период» сейчас принято именовать «Серебряным веков», и видеть в нем чуть ли не самый блестящий период российской культуры. Собственно, так оно и есть – если только рассматривать эту самую культуру, как самоцель. Однако стоит перейти к общесистемному рассмотрению, т.е., рассмотрению в рамках страны – то картина резко меняется.
Суть изменений проста: дело в том, что с какого-то периода – который можно принять где-то с конца Первой Русской Революции – сложность создаваемых культурных продуктов оказалась настолько велика, что они вышла за пределы привычного для России «смысла служения» (вначале – государству, а с середины XIX века – народу). Мыслителям, художникам и поэтам захотелось большего – погружения в глубины человеческой души, в запретные тайны мироздания. Захотелось брать «объектом работы» уже не окружающую действительность – как это делали великие реалисты – а саму Вселенную, самого Бога. Богостроительство и богоискательство – причем, намного шире того, что обычно понимается под этом – стало основой русской духовной жизни. Собственно, именно отсюда происходит и Русский Космизм – который впоследствии стал столь мощной силой в Советский период. Однако при всем прочем, эта самая «высота духа» не только не компенсировалась усложнением базиса, экономической основы страны – а напротив, выступала истощающим ее фактором.
Что поделаешь, поэтам, философам и художникам так же надо кушать. А так же одеваться, где-то спать и т.д., и т.п. Причем, потребляемые блага для наших титанов духа (пищу без кавычек) должны, в общем-то, соотносится с мировыми стандартами. Если ранее они удовлетворялись тем, что производилось в имениях, ну, в крайнем случае, пользовались продукцией местных ремесленников, то теперь надо было все самое современное, европейское. Санкт-Петербург и Москва – форпосты современной цивилизации и оазисы культуры, производящие духовный продукт мирового класса – одновременно превратились в огромных пауков, высасывающих соки из всей страны. Что поделаешь – диалектика. Двести лет назад подобная схема – «форпосты культуры посреди дикости» - позволила решить проблему выживания России, создать общественные подсистемы, позволившие ей не стать иностранной колонией. Сейчас же, в начале XX века, это самое устройство стало опасным для страны.
По сути, Революция, и последующая за ней политика индустриализации, как раз и стала разрешением указанной проблемы – когда созданная в «центрах» культура оказалась распределена по всей территории – как с географической, так и с социальной точки зрения. Но для жителей столиц – имеется в виду, для той самой культурной элиты – подобное решение оказалось катастрофой. Вспомните, как выше говорилось о том, что в сложившейся ситуации единственным способом перестройки системы выступает ее уничтожение. Не важно, есть ли у ее членов желание подобного или нет. А точнее, указанное желание, как правило, отсутствует: для «сложного» жителя сложной структуры любые изменения есть колоссальный удар по существованию. Это крестьянин может пережить любые войны и революции относительно спокойно – хотя и для крестьян последовавшие события оказались трагичными. Для поэта же все случившееся есть аналог Апокалипсиса – недаром именно этот образ оказывался так любимым в 1917-1920 годах.
* * *
Прекрасные и совершенные «оранжерейные растения», крайне сложные психически индивиды просто не имели места в мире, в котором вместо концентрации ресурсов в «оранжереях» столичных салонов, возобладала тенденция распределения их по всему обществу. Они избыточно сложны – и должны уйти. Или умереть. Или – восстановить то самое состояние, которое, по сути, и привело к катастрофе. Как раз этим и занимались Белые – пытались воссоздать отношения Империи эпохи упадка. Причем, не важно – были ли они монархистами или республиканцами, сторонниками социал-демократии или упертыми консерваторами – смысл их действий был один: создать новые очаги сверхконцентрации ресурсов за счет всего остального. Ну, и результат всего этого был одинаков – полное и безвариантное поражение.
И, собственно, осознанием этого и выступало указанное самоотрицание. Когда белые офицеры шли в психические атаки, они прекрасно понимали – это их единственный шанс сохранить свою «избыточную сложность», избежать упрощения. Когда белая администрация с удивляющим постоянством разоряла подведомственную ей территорию, свозя все в административные центры, то делала этом именно исходя из указанного принципа: создать пригодную для себя концентрацию ресурсов. С естественным результатом в виде полной потери всякого уважения со стороны населения. Когда хоть как-то – на первый взгляд – устроившиеся в новой жизни граждане бросались с головой в очередной самоубийственный заговор, они оказывались вовсе не безумцами. А людьми, занимающимися тем, что присуще любой высокоразвитой системе – борьбой за свою сложность.
К счастью, кроме указанного пути был и другой – тот, что в конечном итоге, и позволил России вновь возродиться. Речь идет о том, что помимо «индивидуального сверхразвития» существует еще «сверхразвитие общественное». На самом деле, этот вариант является намного более прогрессивным и эффективным – как в плане пользы для общества, так и в плане возможностей для отдельной личности. Именно с ним и связана уже не раз упомянутая особенность многих деятелей русской науки, техники или культуры, выражающаяся в самоотречении ради «любимого дела». Именно та часть интеллигенции, что выбрала указанный путь, впоследствии получила почти все, о чем можно было только мечтать: от завершения колоссальных проектов до признания множеством людей. Как и всегда происходит в эволюции, «сверхсовершенные одиночки», еще недавно бросавшие вызов Господу Богу (смешно – но большинство «религиозных» мыслителей и деятелей культуры проходят именно по этой категории), должны были уступить место людям, умеющим работать коллективно.
Но именно поэтому в подобной системе не было места для поэтов. Что поделаешь – коллективная поэзия годится лишь для юмористических буриме, но не для серьезных работ. То же самое можно сказать и про писателей и художников. Нет, конечно, некоторые из них сумели приспособиться к новой власти, но это был однозначный паллиатив. Тех условий, что давал пресловутый «Серебряный век» обеспечить Советская власть не могла – да и не стремилась. Она, по сути, начала работу по строительству абсолютно новой культуры – хотя и на основе старой. Но говорить тут о данном процессе, разумеется, нет смысла – это требует отдельной большой темы.
* * *
Тут же, завершая все сказанное, стоит отметить лишь то, что указанный путь, вместе со всеми трагедиями, им вызванными – это, как уже не раз говорилось – единственная возможность для нашей страны выжить в истории. Да и для нас всех тоже. И как бы не казалось заманчивым отказаться от подобного «маятникообразного» социального движения, воздвигающего и разрушающего и общества, и человеческие судьбы, но сделать это невозможно. Гомеостаз – о возврате к которому аллегорически мечтает Марина Цветаева в своей отсылке к допетровской России – только выглядит красиво. Как он на самом деле существует – можно прекрасно увидеть на судьбе Цинского Китая, страны, выбравшей именно этот вариант развития. И, если честно, по сравнению со страданиями его населения наша судьба выглядит не столь ужасной. (Более того, именно благодаря России-СССР Китай сумел сойти с указанного «пути страданий» и перейти к новому этапу своей истории.)
Ну, а о главном – о том, существует ли возможность вообще обойтись без трагедий и жертв – надо говорить отдельно…
