Впрочем, сам писатель основной целью «Машины» видел вовсе не популяризацию идеи временного движения – которая в на тот момент была довольно расплывчатой. (До появления Специальной теории относительности – первой научной теории, в которой была поколеблена незыблемость времени – оставалось еще 10 лет.) А совершенно иному – описанию того кошмара, в который должны были превратить человеческую жизнь господствующие во время написания романа тенденции. Если кто читал «Машину времени», то понимает – о чем это. (А если не читал – то пускай прочитает.) В том смысле, что уэльсовский «мир будущего» являл собой ни что иное, как вырожденный вариант «разделенного мира» периода «позднего викторианства». В нем представители пролетариата (морлоки) и буржуазии (элои) оказывались представленными, как отдельные, несмешивающиеся виды. Причем, виды, лишенные базовых человеческих черт – способности к сознательной деятельности, к творчеству, виды, существование которых определяется исключительно инстинктами. (И «труд» морлоков, и «творчество» элоев в вид песен и танцев были неотличимы от поведения животных.)
В подобной системе ужас «обращения» общественной пирамиды – то есть, превращение элоев из господ в пищу – является уже второстепенным фактором по сравнению с указанной утратой человечности. (Более того, в более удаленном будущем Уэллс планировал окончательное вырождение нашего вида в неких «кроликоподобных зверьков» - закономерный итог созданной системы. Однако этот эпизод был исключен редактором – видимо, чтобы окончательно не шокировать читателя.) Впрочем, самое страшное во всем этом даже не указанный момент, а то, что сам писатель констатировал неизбежность указанного будущего – несмотря на его однозначную апокалиптичность. Весь исторический путь человечества после викторианской эпохи –по мнению Уэллса – должен был представлять собой движение к указанной катастрофе. (Об этом он явно сказал устами своего героя, который хотел отправиться туда, где человечество уже решило стоящие перед ним проблемы, но еще не подошло к позорному финалу – то есть, мир без разделения был невозможен.)
* * *
В общем – никакого социализма, не говоря уж об коммунизме. Если вспомнить, что указанный писатель в тот момент придерживался отчетливо социалистической позиции, то подобный момент крайне интересен. Впрочем, подобная позиция в конце XIX века была отнюдь не редкой: в это время казалось, что революционный потенциал прошлых десятилетий давно уже иссяк. С гибелью Парижской Коммуны в 1870 году тот подъем, что испытывало рабочее – да и вообще, освободительное – движение пошел на спад. Казалось, что буржуазные правители развитых стран вполне могут справиться с данной «заразой» - для этого достаточно было только чуть отойти от привычных представлений. А именно – кинуть рабочим кость небольших послаблений: несколько ограничить рабочий день, установить минимальную оплату труда, позволяющую не умирать с голоду, ну и еще дать несколько подобных вещей. Тем более, что возможность переноса эксплуатации в колониальные владения позволяла делать подобные вещи. (А с обитателями колоний что церемониться: у них нет ни организации, ни доступа к оружию, да и вообще, ценность их мала – можно расстреливать сотнями, никто не возмутится.)
В подобной ситуации концепция, состоящая в том, что возможно некое «рабоче-капиталистическое партнерство», стала набирать популярность. Пролетарий – разумеется, в развитых странах - в подобной системе получал гарантированный минимум благ, буржуа – спокойное будущее. Ну, а разного рода борцы и организаторы – возможность вести свою деятельность без особого риска. Собирать митинги – но исключительно в рамках законности. Печатать разоблачительные статьи и даже выпускать книги – но, опять таки, без особого экстремизма. То есть, борись, выступай – но не забывай об уважении к закону и другим людям. (А с экстремистами, как всегда, разговор был короткий.) Именно указанное положение позволило Энгельсу выступить с известным заявлением о «подкупе рабочего класса» - ну, а Уэллсу решить, что все это навсегда.
Правда, великий Фридрих даже в то время прекрасно понимал, что все это далеко не окончательное положение. И что в ближайшее время наступит событие, которое обесценит указанный «подкуп» и приведет к ситуации, в которой «короны дюжинами будут валяться на мостовой, и не найдется никого, кто пожелает их поднимать». Ну, и разумеется, «результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса». Между прочим, это было сказано в 1888 году – в том самом, в котором Герберт Уэллс приступил к написанию своей «Машины времени» с ее пессимистическим финалом. То есть – разница в восприятии «обычного социалиста», каковым являлся писатель, и социалиста-диалектика Энгельса оказалась колоссальной.
* * *
И связана она была с одним моментом, который Энгельс и Уэллс – вместе со множеством других социалистов-недиалектиков воспринимали по разному. Это – будущая война. В том смысле, что, разумеется, в конце XIX века мало кто считал, будто будущее станет мирным и войны навсегда остались в прошлом. Подобных «эльфов» в указанное время было гораздо меньше, нежели сейчас – все-таки, XIX столетие не даром называли «железным». Однако, при всем этом, указанное большинство считало, что грядущие войны будут происходить так же, как это было в течение всей остальной человеческой истории. То есть – охватывать какую-то локальную область, включающую два государства-антагониста и их союзников. А самое главное – большинство верило в том, что эти самые войны будут вестись абсолютно рациональным образом: как же, сейчас не Средние века, когда религиозный фанатизм затмевал всем глаза. То есть, затраты на данные мероприятия всегда будут ограничены и примерно сообтветствующи приобретениям победителя. Ну, или потере проигравшего –поскольку иначе война теряет смысл. Именно так, например, произошло во время Франко-Прусской войны: стоило потерям в ней которой перейти указанную границу – и император Франции добровольно передал свою шпагу немецкому командованию.
Ну, может быть, какие-то русские или подобные малоцивилизованные народы будут вести себя по другому – однако сути это не меняет…
Энгельс же предсказывал тотальную войну. Войну, которая вызовет полное истощение всех сторон, ужасные разрушения и жертвы. А самое главное – то, что выйти из подобного положения будет невозможно до полного разрушения сложившейся системы. Последнее казалось невероятным: войны были всегда, и особо не мешали человечеству существовать. Разумеется, под «человечеством» тут подразумеваются лучшие его представители в виде господствующих классов. Это разного рода иваны, джоны, жаны, гансы, согнанные в роты и полки, кололи друг друга штыками, обстреливали из винтовок и пушек, лишались рук, ног и жизней – а благородные господа занимались высокой политикой. (Сводимой к борьбе за свои прибыли.) И вдруг – конец, упавшие короны и обесценившиеся капиталы! С чего бы вдруг?
Однако, как можно легко догадаться, прав оказался именно Энгельс. Надежды на то, что текущий строй сможет разрешить свои противоречия и существовать вечно – оказались тщетными. Исходя из диалектического устройства мира, империализм неизбежно должен был убить себя сам – и никакая сила не могла помешать ему это сделать. И в этом плане самое важное было то, что таким образом мир опять «возвращался к Марксу», к его концепции неизбежной социалистической революции – которая в конце XIX столетия была почти что заменена уже упомянутой идеей «рабоче-капиталистического партнерства». Тем самым подкупом рабочего класса, о котором говорил Энгельс – и который давал разного рода социалистам надежду на то, что ужасов Революции удастся избежать. И вместо столь ужасно звучащей «диктатуры пролетариата» построить гуманистическую утопию, в которой лев капитала возлежал бы рядом с агнцем труда. Или, что гораздо вернее – антигуманистическую антиутопию, описанную в уэллсовской «Машине времени». (Кстати, если вспомнить, какие силы впоследствии решили вытащить из нафталина это самое «партнерство» - то становится понятным, что пессимизм писателя был на порядок ближе к реальности, нежели оптимизм разного рода оппортунистов и ренегатов.)
* * *
Впрочем, Уэллсу выпало счастье осознать свою ошибку, увидев реальное развитие мира – и даже написав собственный вариант революционно-социалистического развития в романе «Люди как боги». Правда, и в этом случае отсутствие диалектики подвело его – не понимая сути революционных преобразований, он попытался построить мир, отличный от пресловутой «России во тьме». То есть, страны, погруженной в разруху и запустение – которую он увидел, посетив РСФСР в 1920 году. Тогда у него не хватило фантазии представить, как пролетариат будет способен не просто восстановить страну, но и произвести неслыханные до того преобразования. Поэтому он остался сторонником «фабианского социализма» - утопической концепции взятия власти наиболее образованной частью социума. (Что и описал в романе, изданном в 1924 году.) Окончательно признать верность марксизма для него оказалось невозможным. (Даже тогда, когда, посетив Советскую Россию второй раз в 1934 году, он увидел, что не только все обещанное ему 14 лет назад было реализовано, но что свершившиеся преобразования на порядок превосходили все тогдашние фантазии.)
Впрочем, речь тут, как несложно догадаться, не об Уэллсе, а о том, насколько реально происходящие события (особенно в условиях нарастающего кризиса) возможно прогнозировать, исходя из привычных методов. Тех, которые прекрасно работают на «коротких дистанциях» - но абсолютно непригодны на «длинных». Ну, и разумеется, не стоит забывать и обратное – то самое марксистское предсказание пролетарской революции, которое к концу XIX века воспринималось, как анахронизм, но в реальности оказалось полностью верным.
Так что, по крайней мере, есть серьезный повод задуматься…
