Именно это и стало лейтмотивом постсоветского мира: «Обогащайтесь!» И мир – а точнее, отдельные его обитатели – начал обогащаться. Почему «отдельные обитатели»? А потому, что «богатство» - характеристика сравнительная: богатый – это человек, который имеет больше ресурсов, нежели остальные. И поэтому «100% богатого общества» быть не может в принципе. (Когда так говорят, то сравнивают просто в более глобальном масштабе: скажем, американцы много более богатые, нежели мексиканцы. Однако сравнительность от этого не исчезает. Да и американский бомж вряд ли может считаться лучше живущим, нежели бомж в Мексике.)
Тем не менее, на начальном этапе данного процесса все выглядело прекрасно даже для «последнего землепашца». Если он, конечно, не проживал на территории бывшего «советского блока». Но о последнем будет сказано чуть ниже, пока же можно только указать, что начавшееся освоение «советизаторской избыточности» привело к взлету многих до того второстепенных отраслей. Например, пресловутой «сферы услуг», которая даже стала рассматриваться, как основа «нового постиндустриального общества». Последнее на самом деле звучало забавно – потому, что сама концепция «постидустриала», появившаяся еще во второй половине 1970 годов, основывалась совершенно на ином. А именно: на повышении роли научных и инженерных учреждений по сравнению с «чисто производственными».
Проще говоря, постиндустриальное общества в том значении, которое приписывал ему тот же Тоффлер – это общество с высокой долей НИОКР. А вовсе не общество, где основная часть населения перепродает друг другу пресловутые «китайские чайники». (В 1991 году они – чайники – были еще «японскими» и «корейскими», но сути это не меняет.) И не общество, где «лучшей карьерой» для молодого человека является занятие места супервайзера в «Макдональдсе». Но для представителя 1990 годов подобный момент выглядел несущественным: ведь сказано же, что «постиндустриал» - это когда «производство теряет значение». (Хотя, еще раз: значение должно было потерять массовое производство – а вот производство в «расширенном понимании», включающем в себя разработку, напротив, должно было развиваться дальше.)
Поэтому он – этот представитель 1990 годов – радовался возникшей возможности «легко заработать», не занимаясь производством со всей его сложностью и долгим сроком окупаемости. И с радостью «открывал свой бизнес» в сфере услуг – или наоборот, нанимался в открываемый вновь бизнес, радуясь возможности получения достойных зарплат. А производство тем временем постепенно «уплывало» в страны Юго-Восточной Азии: в Южную Корею, на Тайвань, Сингапур, Малайзию, Индонезию, и конечно же – в Китай. В результате чего старые промышленные центры теряли свое значение и постепенно погружались в разруху даже в богатых странах – как тот же Детройт в США. А вот мегаполисы – наполненные «бизнесами» и бизнесменами, менеджерами различных «звеньев» и прочими «коучерами» вместе с тренерами по фитнесу – росли и набухали с удвоенной скоростью.
И все это объявлялось «экономическим ростом» и «развитием человечества». Хотя на самом деле если оказывалось просто возможностью перераспределения продуктов, произведенных дешевым южноазиатским трудом между обитателей западных государств. В то время, как реальный производственный уровень там оставался прежним – или, даже, падал. И, скажем, начавшееся в конце 1970 годов массовое внедрение промышленных роботов существенно замедлилось, а в некоторых отраслях – и упало в 1990-2000 годы. (Как, например, это произошло в производстве электроники, где еще в 1980 годах было нормой использование автоматической установки компонентов на плату – а к концу десятилетия этим делом стал заниматься азиатские девушки.)
Тем не менее, для обитателей Запада подобный «постидустриализм» выглядел довольно привлекательно: во-первых, работать коучером или, даже, парикмахером для собак всяко лучше, нежели стоять у станка. (При том, что зарплата одинакова.) А, во-вторых, наличие дешевого кредита позволяло ему даже повысить свое «физическое» потребление. Правда, при этом обыватель предпочитал не задумываться о том, почему это такие дешевые кредиты были невозможны раньше. А связано это так же было с завершением «советской эпохи». В том смысле, что, во-первых, стало возможным значительно сократить военные и «индустриальные» - направленные на поддержку передовых отраслей промышленности – расходы государства. (Бросив выделенные деньги «на рынок».) А, во-вторых, стало возможным прямо сбрасывать инфляционные издержки на обитателей открывшегося «Второго мира».
Ну, и наконец, стало возможным просто наращивать долговые обязательства хоть государства, хоть корпораций, хоть частных лиц до бесконечности – поскольку возникло ощущение, что ничто не сможет помешать эти обязательства удовлетворить. (Проще сказать, теперь можно стало давать те же ипотечные кредиты под 20, 40, 50 и более лет, не задумываясь о том, что они могут сгореть в пламени Мировой войны.)
Подобное положение – а точнее, совокупность всех описанных выше положений – создало на Западе ощущение некоего «вечного праздника». «Вечного Лета» - а точнее, вечной «Сытой Осени» - связанного с непрерывным экономическим ростом, с постоянным повышение материального уровня – за счет покупки в кредит все более дешевеющих товаров – и, как это не забавно прозвучит, с ростом «уровня духовного». В смысле – пресловутого «нематериального производства», тех самых услуг, которые вдруг стали основой экономики. Начиная от туризма – человек постсоветского мира начал активно «туристировать» по всей планете - и заканчивая разнообразной «исключительностью и особостью». Сиречь – акцентом на своей отличности от других, которая вдруг сделалась крайне важной в «постиндустриальном мире».
Именно этот момент и привел к появлению особого ощущения «Конца Истории». Завершения периода вековых страданий, обретения нового Эльдорадо и личной Шамбалы одновременно. Но – как и стоило ожидать в данном случае – это ощущение было ложным. А точнее – не просто ложным, а полностью противоположным тому, что было в реальности.
Но об этом моменте будет сказано уже в следующей части.