А тема действительно очень интересная. Ведь речь идет не о чем ни будь, а о базовом свойстве процессов общественного развития. А именно – о том, что это самое развитие нигде и никогда не бывает завершенным. Скорее напротив – достижение одной локальной цели неизменно порождает целый спектр новых проблем, которые требуют следующего витка развития. И т.д., и т.п. Поэтому, как бы ни развивалась человеческая история, ни одно общество, ни в один момент исторической спирали, не может называться «высшим», и уж конечно, не может считаться достойным «вечного существования». Любая «вечность» означает только одно – деградацию и распад. История не дает человеку даже краткого мига отдыха, ни одной минуты, чтобы «перевести дух» и предаться неге и праздности. В таком случае наступление деградации неизбежно – и единственным итогом любого «отдыха» будет одно: придется начинать все сначала, причем очень часто с такого момента, который лежит далеко в прошлом. Впрочем, нам сейчас нет смысла это объяснять. Вся позднесоветская и постсоветская история представляют собой почти лабораторный пример данной закономерности. Хотя нет… Наглядность позднесоветской истории существует только апостериори, после того, как данный процесс окончательно завершен. Это, так сказать, наглядность патологоанатома, наглядность вивисекции, которая возможна только тогда, когда все закончилось, и ничего уже нельзя сделать. Важность подобного понимания состоит в том, что оно позволяет лучше понять функционирование живого общественного организма, а для разрушенного, оно, понятное дело, уже ничем не способно помочь. И единственное реальное назначение данного знания состоит в том, чтобы дать возможность правильно поступить уже в новом случае в похожей ситуации (так же, как работа патологоанатома позволяет верные выводы при лечении живых людей).
Но вот тут возникает главный вопрос: а как перевести особенности разрушенного общества в особенности живого. Действительно, ведь для нас намного важнее то, чтобы выявить причину катастрофы еще тогда, когда ее возможно предотвратить, то есть на самой ранней стадии, нежели возможность объяснения случившегося уже после того, как ничего сделать уже нельзя. Именно тут и важна диалектика, которая позволяет выявлять самые общие закономерности развития самых разных систем. Именно она позволяет, основываясь на самых, казалось бы, несравнимых примерах, выявлять не только еще незаметные признаки будущих проблем, но и предсказывать их появление еще тогда, когда в системе нет даже малейших проявлений будущего кризиса. И, соответственно, данный метод позволяет решать жизненно важные задачи еще до того, как они станут критичными для существования системы. Все вышесказанное, например, очень хорошо реализуется в широко известной «Теории решения изобретательских задач» (ТРИЗ). Но еще ярче он проявился в существовании первого государства, созданного на диалектических принципах – СССР.
* * *
Хотя можно сказать еще сильнее – без диалектики СССР вообще бы не смог существовать. Рассмотрение истории страны в рамках «классической парадигмы» невозможно, и поэтому данный процесс постоянно порождает всевозможные артефакты. Например, бесконечные «теории заговора». Согласно им, советская история, начиная с Революции 1917 года, представляет собой не что иное, как следствие действий тех или иных могущественных тайных сил. Начиная с идеи о том, что революция, на самом деле, была результатом работы германской разведки (впрочем, существуют и «английская» версия). И заканчивая крайне популярной идеей о том, что Перестройка и распад страны было на самом деле спланированной операцией ЦРУ. Ну, и промежуточные варианты, вроде того, что «настоящий», сталинский социализм был разрушен в результате некого заговора советской элиты во главе с Н.С. Хрущевым. Который, в свою очередь, являлся ни кем иным, как скрытым троцкистом (видимо, специально тайно пробравшимся в ближайшее окружение И.В. Сталина).
Диалектическое рассмотрение советской истории делает все эти предположения излишними. На самом деле, все странности советской политики прекрасно объясняются без привлечения лишних сущностей в виде иностранных или внутренних тайных обществ, а главное – без придания заговорщикам свойства «всезнания» и предвиденья (в результате чего, они выступают некими непогрешимыми полубогами, не просто устраивающими перевороты, но и успешно реализующие все свои изначальные цели). В случае же диалектического рассмотрения это «всезнание» исчезает, и вместо «полубогов» на арену выходят реальные люди, деятельность которых в политике, так же как и любых других областях, определяется тем, насколько верные методики они применяют.
В этом плане и становление СССР, и его взлет, и его разрушение – все обуславливалось не чем иным, как возможностью советского общества решать стоящие перед ним базовые противоречия. Именно от этого решения или не решения и зависело то, когда и как будет двигаться страна, а главное, куда она в этом движении придет. Именно поэтому можно сказать, что если СССР до определенного времени успешно развивался, то именно потому, что мог решать данные противоречия. И напротив, впадение его в кризис, а затем и разрушение связано с тем, что советское общество это сделать не смогло. Подобное утверждение кажется тривиальным, однако это не так. Тонкость состоит в том, что вышеуказанные базовые противоречия не были одними и теми же весь советский период. Напротив, все это время советское общество решало совершенно разные задачи. Причем, что очень важно, последовательно: решение основной проблемы приводило к выходу на первый план тех задач, которые до этого уступали ей в важности. Кроме того, очень часто изменения социума, необходимые для разрешения базового противоречия порождали новые проблемы, которые следовало решать.
Именно поэтому те методы, что успешно действовали в какой-то один период, через некоторое время оказывались бесполезными, если вообще не вредными. И, следовательно, каждый раз приходилось действовать, не имея, по сути, в запасе ни грамма опыта, а напротив, борясь против ставшими неожиданно неадекватными реальности «старыми» моделями поведения. Понимание данной особенности советского развития позволяет преодолеть указанные выше «артефакты советской истории», вроде всевозможных заговоров и «великих руководителей». И, прежде всего, от самого большого артефакта, который обычно именуется «сталинизмом». На самом деле, и противники и сторонники данной концепции, как правило, сводят все к «всемогущему вождю», только с разными знаками (у одних Иосиф Виссарионович – великий правитель, а у других – «кровавый тиран»). Данный культ личности вполне объясним: ведь столетиями история представлялась ни чем иным, как результатом действий царей и герое. Но, понятное дело, неприемлем, поскольку делает полученный результат делом чисто случайны: ну вот, пришел «хороший царь» (Иосиф Виссарионович), и страна процветала, а пришел плохой (Михаил Сергеевич), и все рухнуло.
* * *
Диалектика же позволяет отказаться от подобного подхода и показать явные закономерности в казавшихся до того хаотических процессах. И, прежде всего, следует понять, что успех периода, обычно именуемого «сталинским», объясняется вовсе не личностью правителя, а выбором советским руководством совершенно неочевидной, но при этом абсолютно верной стратегии «форсированной индустриализации». Да, Сталин ответственен за выбор данного пути, но не более того. Реально иной человек, находясь во главе государства, при определенном владении диалектическим методом, вполне мог сделать подобный выбор – и, следовательно, получить бы лавры «отца народов». Более того, подобное движение было начато еще Лениным с его планом ГОЭЛРО. Причем наиболее важным тут было вовсе не техническое содержание плана (в конце концов, массовая электрификация не является особенностью одного только СССР, это свойство всех развитых стран). Наиболее важным тут является идея начала огромного индустриального проекта в условиях крайней разрухи Гражданской войны.
Основа советского успеха состояла в том, что вместо идеи последовательно «подниматься» к уровню 1913 года, а уж затем пытаться «естественным образом» развивать производство (вначале легкую промышленность), большевики решили сделать «прыжок» через несколько казавшихся неизбежными в то время этапов. Разумеется, апостериори понятно, что именно этот путь (включая и сталинскую форсированную индустриализацию) являлся наиболее верным (особенно если принять во внимание Великую Отечественную войну). Но на момент его выбора такое утверждение являлось крайне рискованным. Тогда никто не имел иного опыта, кроме опыта развитых стран, а он показывал, что развитие может быть только «последовательным», с постепенным формированием рынка и т.д., но никак не скачкообразным. Разумеется, прыгнуть «из царства необходимости в царство свободы» было весьма заманчиво, но все разумные и логично рассуждающие люди должны были понимать, подобный прыжок невозможен в условиях слабого развития производительных сил, бывших в стране. И все же…
Ленин, как можно понять из его действий, прекрасно осознавал, что «постепенный» путь – это путь к катастрофе, подобной той, что разрушила Российскую Империю. Низкий уровень прибавочного продукта, производимого раннесоветским хозяйством, делал «нормальную» модернизацию затруднительной. А немодернизированная экономика, как уже было понятно на «предыдущей итерации», не выдерживает сколь-либо серьезного потрясения, вроде мировой войны или экономического кризиса. И, следовательно, оставалось либо ожидать очевидной в будущем гибели страны, или искать иной путь. Ленин выбрал второе – а именно, построение «костяка» будущей индустриальной системы
Но курс на индустриализацию страны означал не только решение важнейшей ее задачи. Он, одновременно, приводил и к появлению новых проблем. Одной из таковых явилась т.н. «номенклатурная проблема», а именно – появление особого социального слоя «начальства», имеющего тенденцию к обособлению от остальных и к следованию, прежде всего, своим собственным интересам (вместо общественных). Номенклатура являлась порождением индустриализации, и причем, порождением закономерным. Считать ее появление чем-то, противоречащим идее промышленного развития страны, является полной глупостью. Создание мощных, современных, а главное – сложных производств неизбежно вело к увеличению степени разделения труда. Иного на том уровне развития быть просто не могло быть. Мечты всевозможных анархистов и даже многих коммунистов о самоуправляющихся рабочих коллективах являются просто мечтами, не имеющими никакой связи с реальностью: они противоречили логике существования промышленности. И, как следствие, были обречены. Советы, прекрасно (ну, или хотя бы сносно) работавшие в условиях высокохаотической среды периода Гражданской войны и даже НЭПа, в данный условиях неизбежно должны были пройти через перестройку в сторону «формализации» и бюрократизации.
Еще хуже было то, что выбранный путь форсированной индустриализации неизбежно предполагал и «форсированную бюрократизацию». Масса слабо образованных рабочих, вовлекавшихся в стремительно усложняющуюся промышленную среду, и так испытывала революционную ломку сознания, перескакивая из «мира традиции» в «мир модерна». Ожидать от них еще и способности охватывать своим разумом всю производственную цепочку в целом, было бы весьма странно. И уж тем более странно было бы ожидать от них способности к осознанию общегосударственных интересов, причем не по типу «общих деклараций», вроде «улучшения жизни трудящихся», а на уровне понимания конкретных программ. Именно поэтому концепция «партия – авангард рабочего класса», т.е., понимание партии, как некоего собрания наиболее образованных и авторитетных представителей трудящихся, способных хоть к какому-то рассмотрению и принятию сложных идей, на мнение которых и ориентировались остальные рабочие, оказалась единственно возможной. А все модели прямого самоуправления оказались непригодными в стремительно модернизирующемся обществе.
Но подобное перекладывание общественного контроля с «плеч» всех трудящихся на «плечи» некоего авангарда несло и реальные проблемы. В частности, оно неизбежно означало будущую опасность обособления партии в отдельную от пролетариата силу с осознанием ей своих, отличных от народа интересов, и «совмещенную» с ней опасность сращивания партии (как контролирующего начальство органа) и начальства, как такового. Данные процессы, действительно, проявились с самого начала, а к середине XX века данный процесс можно считать завершенным. С этого момента номенклатура лишалась вообще какого-то внешнего тормоза для самоактуализации и превращения в отдельную от масс силы. Данный процесс не был результатом какого-то заговора или, даже, ошибки. Напротив, он был абсолютно закономерен и «естественен» для создаваемой социальной системы, и предвидели его многие (самым известным «предвидцем» был Л.Д. Троцкий).
* * *
Однако следует понимать, что критичным для советского общества подобное явление могло рассматриваться только для недиалектического рассмотрения. Для диалектика, напротив, возникновение номенклатуры, как побочный результат форсированной модернизации общества не только не представляет ничего особенного, но и не является фатальной опасностью. Оно выступает всего лишь очередным «базовым противоречием», которое следует разрешить на «следующей итерации» процесса развития. Впрочем, об этом будет ниже. Пока же можно отметить, что указанная опасность бюрократизации страны понималась не только одним пресловутой «оппозицией», но и самым, что ни на есть официозом. Различие состоит только в том, что для Троцкого и троцкистов рост бюрократии был выглядел фатальным для страны, а для остальных он был всего лишь одной из проблем (что, ИМХО, более близко к истине). Но, при всем этом, пресловутая борьба с бюрократизацией и «нецелевым использованием средств» являлась для СССР одной из основных направлений внутренней политики.
Удивительным образом, но подобная идея стала популярна еще во времена НЭПа, когда всевозможные «совслужащие» (в том числе, и довольно высокого ранга), неоднократно оказывались замечены в разного рода сомнительных вещах. Разумеется, существовал «партмаксимум», но его эффективность, как можно было догадаться, была не особенно высока: высокопоставленный деятель имел довольно широкие возможности приобретать те или иные блага, минуя денежный эквивалент. Служебные квартиры, служебный транспорт, пресловутые «пайки» и т.п. явления лишали вышеуказанный механизм своей главной сути: ограничивать потребление высших партийных деятелей. И поэтому отмена партмаксимума в 1932 году мало что изменяло, а по сути, лишь упрощало бухгалтерский учет.
Однако борьба с привилегиями «начальства», тем не менее, оставалась актуальной весь советский период. Вплоть до «перестройки», когда эта проблема была поднята антисоветчиками, являясь, тем не менее, однозначно советской. Однако рассмотрение «перестройки» - отдельная тема, тут же можно отметить лишь то, что понимание проблемы «привилегий начальства» присутствовало весь советский период. И весь советский период с ними шла непрерывная борьба. Тонкость состоит тут в другом. А именно, в том, что в раннесоветский период, и в период стремительного роста советского государства перед ним стояли проблемы, намного превышающие по значимости проблему номенклатурного стремления к благам. На самом деле, даже новые квартиры в «доме на набережной», не говоря уж о менее дорогих преференциях мало что значили по сравнению с реальной структурной проблемой страны – с тем, что основой ее экономики оставалось мелкотоварное сельское хозяйство.
По сравнению с этим все преференции номенклатуры выглядели жалко. Ну, в самом деле, заимеет какой-нибудь совдеятель пятикомнатную квартиру или даже, двухэтажную дачу, съест лишний килограмм черной икры или его жена не будет сама мыть полы, а прикажет это сделать домработнице. Даже пускай при этом данный деятель вообще не производит никакой полезной работы, а только жрет в три глотки – это будут ничтожные мелочи по сравнению с тем, что большинство населения страна вообще исключены из активной совместной деятельности. А занимаются, по сути, лишь выживанием, выжимая из скудных природных ресурсов ничтожные крохи при помощи технологий XVII века. Устранение данного базового противоречия настолько сильно изменяло систему, что все остальное оказывалось малозначимым. Даже «второе базовое противоречие», а именно – противостояние с ведущими европейскими державами, вылившееся потом в Великую Отечественную войну – все равно, при всем уважении к воевавшим, слабее этого «первого» базового противоречия, которое уже отправило на тот свет Российскую Империю.
Поэтому, сколь бы не было отрицательных сторон от формирования советской номенклатуры, и как не велика бы была борьба с ней, она все равно росла и укреплялась. Наверное, для троцкистов (настоящих) это выглядело, как явное подтверждение правоты идей Льва Давыдовича. Но в реальности существовала одна тонкость, которая полностью изменяла все дело. Вместе с номенклатурой, причем существенно опережая его, рос и уровень развития производительных сил страны. Росла и усложнялась ее социальная структура, создавались новые общественные подсистемы – и то, что могло бы быть фатальным для общества 1920 годов, для общества 1950 годов оказывалось всего лишь одной из проблем. Причем, проблем разрешимых, и гораздо менее опасных, нежели указанная выше «суперпроблема» низкого уровня прибавочного продукта, стоящая перед большевиками в раннесоветский период.
* * *
Именно поэтому, несмотря на все очевидные трудности и опасности, которые создавало растущая мощь номенклатуры, страна успешно решала одну стоящую перед ней задачу за другой. Диалектический путь, выбранный большевиками, прекрасно демонстрировал свое несомненное преимущество над всеми остальными вариантами развития. Даже самые черные страницы советского периода 1920 – 1950 годов, наподобие массовых «репрессий», не могли перевесить того огромного негэнтропийного потенциала, которое имела структурная перестройка советского общества. (Например, в результате «репрессий» Туполев и Королев оказались за решеткой, но при этом развитие авиационной и ракетной программ не прекратилось, и в итоге СССР оказался лидером по обоим направлениям.) Именно поэтому можно сказать, что советское развитие в этот период выступает самым ярким примером превосходства «неравновесной стратегии» перед «равновесной». Что, в свою очередь, означает ни много, ни мало, а переход к совершенно новой эпохе в области развития социальных систем.
Правда, как это обычно бывает, этот успешный опыт не был до конца понят, более того, из случившегося были сделаны совершенно ложные выводы. Но данная особенность – так же абсолютная норма для любой новации, и поэтому нет ничего удивительного в том, что колоссальные преимущества диалектического метода оказались впоследствии, утерянными. Тем не менее, это не отменяет случившегося. И одновременно делает смешными и нелепыми все теории заговора и прочую конспирологию, в которые пытаются «впихнуть» этот уникальный и исторически новых феномен. Подобные действия не ведут ни к чему, кроме хаотизации сознания и росту непонимания. Впрочем, господство коспирологии в постсоветском сознании – это тема для отдельного разговора. Нам же следует понять главное – что в условиях применения диалектического метода не существует неких «предвечных» и «исконных» проблем.
Напротив, очень часто то, что «со стороны» кажется опасным и даже смертельным, в реальности вполне может быть достаточно терпимым (и легко устранимым в будущем). И наоборот, очень часто реальная опасность даже не осознается окружающими, и проявляется только тогда, когда уже сделать ничего нельзя. Но именно верное понимание подобных вещей позволяет делать то, что потомками воспринимается, практически, как чудо. Именно подобный пример дает нам советская история раннесоветского и «сталинского периода». И именно утрата подобного понимания лежит в основании позднесоветской катастрофы. Впрочем, это уже тема следующей части…