«Идеи лишь тогда становится силой, когда овладевают массами». Это высказывание В.И. Ленина в Советском Союзе знали все. Ее заучивали на бесчисленных занятиях по «научному коммунизму», писали на всевозможных образцах «наглядной агитации» и высказывали на собраниях. Но о том, что реально значит данная фраза, мало кто задумывался – равно как и вообще над тем, что говорилось или писалось в рамках «политической пропаганды». «Официальный марксизм» казался для советского человека неизбежной, хотя и не особенно важной частью текущей жизни. Неким не особенно приятным, но, в общем-то, безобидным фактором существования. Ну, вот идея овладевает, бытие определяет сознание, материя есть реальность, данная нам в ощущениях и т.д. В общем, знания из цикла "Волга впадает в Каспийской море" - вроде, их должен знать каждый, но в жизни они никогда не потребуются… (Даже про Волгу, потому, что если только исключить капитанов «Речфлота»).В итоге он предпочитал сосредотачиваться на более нужных ему вещах: например, профессиональных навыках в той или иной сфере, или на решении бытовых и межличностных проблем. Понимание общества казалось ему легкой и неинтересной задачей: ведь очевидно, что оно (общество) строиться на «естественных» и понятных критериях, вроде справедливости или уважения. Действительно, если человек хорошо работает – то он должен хорошо жить. А если это не соблюдается – то значит, в действующей системе произошла ошибка. Впрочем, результат данной ошибки так же не был особенно фатальным: ну «устроиться хорошо» какая-либо сволочь, начнет получать «нетрудовые доходы» тем или иным методом - так и на нее рано или поздно найдется управа. (Даже если эта сволочь и «залезла» на какой-нибудь начальственный пост.)
Поэтому мало кто догадывался, насколько серьезно то, что так легко пропускалось мимо ушей на лекциях и собраниях. Советская жизнь текла размеренно, основательно и казалось, не будет ей конца. Но, как мы поняли сейчас, это была лишь иллюзия. Настало время, и Советский Союз рухнул, а на его месте возник нынешний постсоветский мир, с его нищетой, преступностью, войнами, и прочими прелестями. В общем, то представление, кажущееся столь верным, на самом деле оказалось не имевшим никакого отношения к реальности. И теперь стало ясно, что все профессиональные и личные качества, которыми обладали советские люди, оказались ничем по сравнению непониманием ими глобальных процессов, идущих в обществе. Что быть грамотным инженером, хорошим отцом и добрым другом никак не спасает от пуль и ножей «борцов с русскими оккупантами», нищеты, наставшей после очередной «оптимизации», годовых невыплат зарплат и т.п. вещей.
А значит – следует наконец понять, что знание законов развития общества не менее (а то и более) важно, нежели все остальное. И конечно, прежнее пренебрежительное отношение к нему необходимо сменить на иное. Именно поэтому к избитому марксистскому тезису о том, что «идея становиться силой, когда овладевает массами», мы должны подходить совершенно по-иному. Этому и была посвящена предыдущая часть, где показывалась необыкновенная мощь идеи, овладевшей массами. Оттуда же можно понять, что приобрести подобную «суперсилу» - т.е., превратиться из «потенции», возможности в реальный фактор развития общества может не просто какая-либо идея или теория (Маркс, кстати, говорил о теории) – но лишь та, которая соответствует каким-либо потребностям имеющегося социума. Если этого нет – то хоть все силы брось на соответствующую агитацию, этого не произойдет. (Так, массовая агитация в плане «официальной триады», ведущаяся царским правительством (в том числе через Церковь), оказалась бессильна в 1917 году.)
* * *
Но на самом деле все еще интереснее. Общественная система, как мы можем понять, имеет свойство к изменению. Более того, сама идея, как таковая, став определяющим моментом в жизни общества, имеет своим свойством изменение последнего. Но изменение общества означает одновременно и изменение его потребностей. Т.е. – неизбежно приводит к ситуации, когда прежние условия, которые и привели к указанной ситуации, изменяются. Иначе говоря – овладение идеи массами приводит к будущем к отказу от овладения идеи массами. На самом деле, данный механизм (некое явление, реализация которого приводит к его отрицанию) – настолько типично, что является азбукой диалектики. Поэтому удивляться тому, что произошло в СССР в середине XX века было бы крайне странно. Случилось то, что и должно было случиться: та идея, которая владела массами в течении более чем трех десятилетий, перестала быть значимой.
На самом деле, все очевидно: марксизм, бывший основанием советского развития 1920-1940 гг., направляющий умы самых разных слоев советского общества, после завершения модернизации оказался неадекватен новым реалиям. Вернее, неадекватным оказалось то «прочтение» марксизма, которое захватило страну в начале века. Дело в том, что, как было сказано в прошлой части, своим успехом это учение было обязано особой связке этики и развития, которое позволяло человеку решать важнейшую проблему направленности своих сил (той самой, «неразрешимой» цели жизни). Именно поэтому раннесоветское общество не просто приняло довольно сложное учение, но и положило его в основу своих действий. В самом деле: развивая систему общественного производства, заменяя архаичные производственные системы (вроде крестьянского хозяйства) на современные, советские люди получали намного более «этичный», справедливый мир. Мир, наиболее соответствующий ожиданию рабочего человека, в котором хорошая работа значило много, а иные вещи (вроде знатности рода, удачи или богатства) оказывались на втором плане.
Ради этого можно было и потерпеть, например, с личным потреблением (хотя и материальное благополучие советских граждан росло, особенно если учитывать всевозможные фонды общественного потребления). Но данная благостная картина, как можно понять, была не вечной. И, прежде всего, ее недостатком была указанная выше увязка между «справедливостью», «лучшестью» мира и его модернизированностью. Иначе говоря, рабочий на современном производстве или механизатор из современного сельскохозяйственного предприятия находился в однозначно более выигрышном положении, нежели представитель прежнего уклада (крестьянин-единоличник или кустарь). Однако это было актуально в период, когда единоличники и кустари составляли значительную часть общества. Когда модернизация была, в целом, завершена, и даже в селе основную часть работающих составили механизаторы и водители, данный момент исчез. Строительство заводов и выпуск тракторов перестали решать основные этические вопросы – и следовательно, прежняя связь этики и модерна перестала быть актуальной.
С другой стороны, построенное общество вообще способствовало снижения важности «этических вопросов». Это может показаться странным, однако Советский Союз 1950-1960 годов представлял собой довольно этически комфортный мир для человека разумного. В нем были решены многие проблемы, казавшиеся еще недавно неразрешимыми. Например, неравенство. И дело тут даже не в том, что уровень имущественного расслоения в обществе стал намного меньше, нежели в ту же эпоху НЭПа. Гораздо важнее то, что упала значимость данного расслоения. Ну да, более хорошо зарабатывающий мог при желании покупать более дорогие вещи - вплоть до автомобилей и дач. Но не более того – к примеру, в плане получения образования различий уже не было. Практически не было различий и в плане здравоохранения. Нет, номенклатурные больницы существовали – но разница между ними и тем, что было доступно «простому человеку» была не хоть и велика, но не критична (условно говоря, от воспаления легких могли вылечить и там и тут, а с онкологией была проблема в любой клинике). То же самое можно сказать и про все остальное: да, между коммуналкой или хрущевкой рабочего и «сталинкой» номенклатурщика была разница, но не столь существенная, как между особняком и бараком десятилетия назад.
Впрочем, решения «имущественного разделения» - это еще не самое главное. Гораздо важнее было то, что в советском обществе середины века удалось вообще сильно снизить «разность» между социальными слоями. Неграмотный крестьянин или неквалифицированный рабочий начала 1920 гг. и его начальник (квалифицированных специалистов было мало, и погоды они не делали) – это совершенно разный уровень, несмотря на все старания Советской власти бороться с подобным. Квалифицированный рабочий, не говоря уже о специалисте 1950-1960 гг. и начальник того же времени – это уже совсем другое. Хотя бы и по восприятию – начальник теперь не небожитель, знающий то, что темному рабочему не дано понять –а практически равный партнер в производственном цикле. И если в начале Советской власти единственной возможностью для рабочего хоть как-то воздействовать на начальство была «партийная линия», то теперь это можно было сделать напрямую, будучи уверенным в своей правоте.
* * *
В общем, выходило, что прежние проблемы, бывшие актуальными еще десять лет назад, теперь отходили на второй план. Традиционно данный момент связывают со смертью Сталина и переходу от «сталинизма» к «застою» (вернее, к хрущевской «оттепели»), однако, как можно понять, роль конкретных личностей тут близка к нулю. Менялись не «персоны», менялось общество. На место мира ускоренной модернизации пришел мир уже модернизированный и «дружественный» к человеку. Сейчас именно этот период многими вспоминается, как лучшее время в истории (так оно и было), однако при всей этой благости он нес и реальные проблемы. И прежде всего то, что утрата главной направляющей силы марксистской теории несло серьезные проблемы его устойчивости. Проще говоря, если ранее можно было считать, что поведение значительного числа членов общества определяется общей целью (модернизацией), то теперь этого уже не было.
В результате единая цель распадалась на множество «локальных целей», пока еще не слишком отличающихся друг от друга, но имеющих тенденцию к расхождению. Пока еще незначительному, но имеющему тенденцию к росту. Вместо «государственных», т.е., общесистемных, интересов во главу угла все чаще ставились интересы отраслевые, местные, заводские. Пока еще – советских заводов, фабрик, министерств и районов. Казалось, что ничего плохого в этом нет – все равно, в конечном итоге речь идет о благах нашего общего хозяйства. Однако очень скоро данный момент стал не столь безобидным, приведя к «перетягиванию каната» со стороны разных предприятий и ведомств, т.е. к борьбе за имеющиеся ресурсы. Пока еще в рамках «единого хозяйства».
Разумеется, можно заметить, что подобный процесс происходил и до середины века, что он определялся особенностью структуры советского производства, продолжающего быть разделенным на разные хозяйствующие субъекты. Это будет абсолютно верным, кроме одной тонкости – а именно, того, что ранее этот процесс пусть несильно, но «сдвигался» в сторону «центра» указанным «идейным давлением». (Т.е., боролись друг с другом, но про «главную цель» не забывали.) Это воздействие было схоже с известным действием «темной энергии» во вселенной – вроде бы слабой, но в реальности преодолевающей огромную силу гравитационного притяжения галактик за счет своей всепроникаемости. После же того, как произошла «демарксификация» общества, эта «центростремительная» сила исчезла, и пресловутые (пока еще не сильные) расхождения в интересах начали постепенно расти. Пройдет совсем немного времени, и они получат «институциональное закрепление» в виде «косыгинской реформы». А еще через некоторое время единое советское «целевое пространство» будет разорвано на множество не просто локальных, но не совместимых друг с другом целей.
Можно сказать, что в середине XX века СССР оказался в состоянии своего первого реального кризиса (т.е. состояния, которое означало, что продолжение прежнего курса невозможно). Этот кризис являлся системным, в отличие от, например, такого тяжелого момента, как Вторая Мировая война – т.е., он мог быть решен только изменением внутренней структуры общества. Условно говоря, необходимо было или найти новую замену прежней определяющей «идеологии» «марксизма» (оба слова в кавычках, поскольку означают не то, что привычно нам под этими названиями). Или выработать иные способы борьбы с условными «расхождениями» локальных целей, позволившими бы демпфировать неизбежную «раскачку» общества в этом случае.
* * *
На самом деле, оба пути были реальными – и одновременно, достаточно тяжело реализуемыми. Если брать первый путь – т.е. поиск той идеи, которая заменила бы условный марксизм, вернее, ту его трактовку, что была актуальна в СССР первой половины века, то можно увидеть, что тут существовала вполне приемлемая альтернатива. А именно – несколько измененная трактовка той же марксистской («диаматической») основы. Конкретно же – речь шла о «смещения акцента» с этической компоненты на преобразующую. Т.е. с достижения социальной справедливости путем изменения мира на изменение этого мира, как таковое (в плане улучшения его для существования человека). Социальная составляющая при этом оставалась бы – т.е., речи не шло об отходе от марксизма, как такового, а лишь а смене «фокуса» в этой довольно сложной концепции.
Что же самое важное, так это то, что данная «идеология» в СССР существовала. Более того, порождение ее было почти неизбежным следствием предыдущей эпохи. Речь идет о известном феномене, который можно назвать «людьми Понедельника» или «эффектом Понедельника» (по названию популярной книги братьев Стругацких). В данной книге описана деятельность людей, целью жизни которых является получение научного знания. Сам образ «НИИЧАВО» (института, показанного в книге) был отражением реальной жизни Пулковской обсерватории, в которой работал Борис Стругацкий в 1950 годах, однако в целом он объединяет достаточно распространённое явление «советского НИИ» или КБ. Вернее, не НИИ или КБ, как таковое, а сотрудников, там работающих.
Я уже несколько раз затрагивал эту тему, поэтому подробно останавливаться на ней не буду. Скажу лишь, что появлением данного типа (психотипа?) работников, для которых основной целью является получение знаний или создание новых конструкций являлось логичным продолжением всей советской «ветви развития». Зарождение этого явления наблюдалось еще в раннесоветское время (можно взять ту же ГИРД), однако массовым оно стало лишь после войны. Именно тогда произошло соединение нескольких необходимых условий: во-первых, появилось достаточное количество образованных и высококвалифицированных людей, способных не просто к типовому выполнению возложенных на них операций, а к полному (или почти полному) пониманию всего техпроцесса в целом. Во-вторых, развитие производства подошло к тому моменту, что актуальны стали достаточно сложные изделия, вроде космических и боевых ракет, авиации, вычислительной техники и т.д. Производство их, в отличие от изделий массового производства, требовало довольно большого числа указанных специалистов.
Что же касается науки, то как раз в середине XX века превращение ее в реальную производительную силу перестало казаться чистой метафорой, а стало воплощаться в реальность. Та же атомная или космическая техника, медицина или химическая промышленность была сферой, где ученый-прикладник (и не только) становился непосредственным участником производственного процесса. Вместо прежней «работы на доклады и публикации», как это было принято в науке с глубокой древности, ученый мог увидеть плоды своей деятельности в виде реальных конструкций. Если добавить сюда и неизбежный рост кооперации в данной сфере (т.к. поставленные задачи оказывались просто не под силу любому «гению-одиночке»), то можно увидеть, что в СССР 1950 -1960 гг. закладывалась достаточно серьезная основа для появления того, что можно назвать «новой экономикой». Т.е. экономикой, основанной на знаниях. Именно тут «новая мотивация», она же новая «идеологическая система» (как тут не крутись, но иное название тяжело придумать, поэтому придется использовать пресловутую «идеологию», имея в виду ее отличие от идеологии в классическом понимании) стала неизбежной.
Однако, как можно догадаться, только сферой «новой экономики» действие данной «идеологической системы» не ограничивалось. Как любая сложная и низкоэнтропийная структура, она неизбежно оказывало воздействие на свое окружение. Ценности и устремления ученых, инженеров и высококвалифицированных рабочих перенимало немало людей, особенно молодых. В результате «время Понедельника» характеризовалось новым всплеском энтузиазма, желания изменять и перестраивать мир. Снова, как и десятилетия назад, множество людей хотело ехать в тайгу, на Целину, строить города, покорять реки и т.д. и т.п. Однако основа этого энтузиазма была несколько иная, нежели в свое время: теперь важным было не столько устройство «нового (справедливого) мира», сколько преобразование реальности. Акцент был изменен с социального (которое казалось если не идеальным, то близким к нему) на физическое, на материальное (опять же, следует говорить о господствующей активной тенденции).
Правда, в этот раз реакция «официальных властей» оказалась еще хуже, чем раньше. А именно – если ранее еще было хоть какое-то совпадение между «идеологией» (как системой ценностей общества) и идеологией, как механизмом трансляции ценностей на общество (т.е. пропагандистской машиной), то теперь оно исчезло. Условно говоря, люди хотели уже не «строить социализм» (а зачем его строить, он уже построен), а преобразовывать природу – а власти предпочитали «гнать» прежний материал эпохи становления советской власти. Самым важным противоречием тут было то, что с т.з. государства основанием для «коммунизации» общества продолжала выступать партийная структура, а для граждан она становилась никому не нужным архаизмом, пережитком эпохи тьмы и неграмотности.
Но особой проблемы (если только не считать зря прожираемые ресурсы) этот момент, если честно, не вызывал. Однако указанное положение не могло продолжаться долго. Дело в том, что рано или поздно, но новая «идеология» должна была упереться в свой «ресурсный предел». Иначе говоря, после охвата всех ученых и специалистов (и попавших под ее «тень» представителей трудовой молодежи) она должна была или «пойти дальше», став основанием для очередного «витка» развития советской системы. Или превратиться в «одну из многих» сил советского общества, не просто утеряв возможность стать «тектонической основой» развития, но оказаться в роли одной из «раздирающих» общество сил.
* * *
В реальности реализовался «второй вариант». Именно этот момент оказался для страны роковым: «старая идеология», по указанным причинам, утрачивала свое влияние. А «новая» не появилась, оставшись идеей для «научных сотрудников младшего возраста». В результате СССР оказался в роли «классического государства» без «идеологии» (т.е. направляющей общество идеи), хотя и с мощной идеологией, и соответствующей ей пропагандистской машиной. Но этого было явно недостаточно – поскольку, как было сказано выше, никакая пропаганда не способна изменить «расползания» общественных интересов по «локальным углам». И вот тут мы подходим к истокам того самого «суперкризиса», который так страшно прошелся по нашей жизни в конце XX века. Истоки его лежат именно в данной особенности советского общества – а именно, в отсутствии у него механизмов «демпфирования» негативных процессов. Именно поэтому в результате Катастрофы 1990 годов мы не просто оказались «отброшены в прошлое» – а оказались в состоянии разрушения почти всех механизмов общественного существования (не только механизмов эпохи модерна, но механизмов, присущих человеческому обществу вообще). И лишь чудовищная инерция социума спасла нас от полного «погружения в Ад».
На самом деле, ничего удивительного в этом нет: отсутствие чего-то, что не нужно на текущий момент, является нормой для любой развивающейся системы. Поскольку обыкновенно процесс развития осуществляется в условиях перманентной нехватки всевозможных ресурсов. И тратить их на что-то, что не дает никакого полезного «выхода», представляется верхом бессмысленности. Более того – отсутствие особого «механизма согласования» в СССР, вернее, «встроенность» его в господствующую идею, приводило к росту его эффективности (поскольку в реальности этот механизм отбирает немало сил). Однако это означало, что отказ от «идейно ориентированного общества» и переход к «идейно-нейтральному» существованию означает потерю устойчивости. Можно сказать, что СССР был «динамически устойчивым» обществом – пока шло «строительство коммунизма», он был просто несгибаемым, даже Вторая Мировая не могла его обрушить. Но переход к «нормальной жизни» - т.е. с отказом от движения к какой-либо цели и установкой на обеспечение текущего состояния – был для него критичен.
Разумеется, можно сказать, что теперь имело смысл озаботиться созданием указанных механизмов. Т.е., движением по «второму пути», как это сказано выше. Однако, несмотря на кажущуюся очевидность данного шага, не все было так просто. А именно – во-первых, следует понимать, что общество обрело настолько высокую сложность и «мощность», что инерция его была крайне велика. А значит – даже после остановки «движения» и переходу к «раскачке» начальный момент этого процесса было очень тяжело заметить. Казалось, что мало что изменилось: так же работают заводы, растет хлеб, делаются научные открытия. Строились города, запускались ракеты, перекрывались реки, рос уровень образования, а уровень заболеваемости напротив, падал. Увидеть за всем этом признаки будущей катастрофы было чрезвычайно тяжело.
Но даже в том случае, если бы кто-то смог в 1960 годах предвидеть год 1991, то все равно произвести требуемую перестройку общества было бы крайне сложно. Дело в том, что СССР, как социум, в значительной мере выстраивался, как «государство прорыва», большая часть вновь созданных индустриальных подсистем создавались именно в рамках концепции «сверхустойчивости». Встроить в такую систему демпфирующие механизмы, которые смогли бы стабилизировать систему в случае значительного «расхождения интересов» было бы очень сложно. Да и объяснить окружающим, зачем следует снижать эффективность, было бы тяжело. Это человек конкурентного мира с самого рожденья понимает, что цель любого действия – отобрать что-либо у соседа. А значит, снижение эффективности ради увеличения защищенности – благое действие (не для всех конечно, но для значительной части людей). Но для советского человека «периода расцвета» все, что делалось, воспринималось как общественно полезное дело. Любой «демпфер» в таком случае воспринимался в штыки.
Разумеется, очень скоро все изменилось – но было уже поздно. СССР утратил устойчивость и оказался в «плену» все более расходящихся «интересов» и целей. И чем дальше он двигался по этому пути, тем меньшей становилась гипотетическая возможность даже не изменить направление этого движения, то, по крайней мере, застабилизировать его, перейти пусть к неэффективному, но хоть как-то устойчивому обществу. Стране попала в ловушку, ведущую к деградации и распаду. Но об этом будет сказано позднее…